|
Слепая ночь легла у ног
И не пускает за порог.
Брожу по дому, как во сне,
Но мне покоя нет нигде.
Тупая боль пробьет висок,
И пальцы лягут на курок.
А в зеркалах качнется призрак,
Призрак любви…
Ария, «Возьми мое сердце»
- Вот я и вернулся… - шепотом говорю я двери в облупившейся краске. И сам вздрагиваю от звука своего голоса. Дожил, называется, разговариваю с дверью. Мерлин…
«Пить надо меньше, Люций», - скажешь ты язвительно и ухмыльнешься, так, что сразу хочется приложить тебя не в меру длинным носом о любую гладкую поверхность… или поцеловать. Обхватить голову руками («Опять не успел помыть волосы, а, Сев?»), прижаться к тонким сухим губам горячим ртом. И постоять так, пока ты сам не отстранишься и, смущенно спрятав взгляд, едва слышно пробурчишь: «Прости… Сам знаешь, эти чертовы студенты…»
Нет, не скажешь, потому что ты, дементор тебя побери, мертв!
А я жив. И за это хочется оправдываться, только больше не перед кем. Да, так вышло. Я не умер и даже не ранен, и сейчас, в половине одиннадцатого ночи (потому что раньше не получалось себя заставить), заявился в твой дом, чтобы – как это говорится? - исполнить последнюю волю покойного. Мерлин и Моргана!
Бред… это бред. А я сплю. Или сильно болен. Лежу сейчас в поту и забытьи, а ты сидишь на краю постели в моей спальни в Мэноре и вливаешь в мой безучастный рот свои противные зелья, одновременно успокаивая суетящуюся без толку Циссу. Она всегда без толку суетится.
Дверь скрипит, отворяясь и возвращая меня к реальности, где я жив и относительно здоров – а тебя больше нет. Ну кто ее просил?! Салазар Великий, у меня едет крыша…
Захожу внутрь. Темно – но и только. Еще не появился тот запах запустения, который морфическим дымом заволакивает оставленные дома. Свет от фонаря падает синевато-желтой дорожкой, выхватывая из мрака фигуру, застывшую в конце прихожей.
- Сев?! - бросаюсь вперед. Мерлин, я же знал, что ты жив! Что ты каким-то чудом спасся! Ведь тебе не впервой. Я знал! Знал! И поэтому не верил в твою растиражированную газетами героическую гибель. Никогда не верил!
Вспыхнувшая радость застревает острой иглой в сердце, когда руки упираются в пыльную прохладную раму. Зеркало… мое отражение. И больше ничего. Ты умер, Сев. Это правда.
Опускаюсь на пол. Я только чуть-чуть посижу, отдохну. До твоего дома чертовски долго добираться.
И я вдруг понимаю, что только сейчас – только в этот самый момент – осознал твою смерть. Не стоя над твоей могилой, которую вскорости обезобразит какой-нибудь вульгарный памятник на деньги Мальчика-Который-Победил, и не читая пафосные некрологи в Ежедневном Пророке. Нет, я осознал твой уход, только своими глазами увидев, что отныне мне осталось лишь мое отражение в тусклом зеркале.
Ну, вот какого боггарта я расселся, будто других дел нет? Мотаю головой - и самому становится смешно. От воспоминаний не отмахнешься, Люций, на пятом десятке уже пора было бы запомнить. А в твоем доме, Сев, - одни воспоминания.
Даже половицы скрипят так знакомо, как если бы я вырос под их старческие вздохи, а не под сытое повизгивание начищенного паркета. Перила под рукой – и кожа сама вспоминает каждую потертость, каждую трещину... Я, наверное, пройдусь по комнатам напоследок…
Чердак, маленький, низкий, будто для домовика. Твоя мать сушила здесь белье, а по углам висели собранные травы, причем не всегда безобидные, и я всегда поражался этому соседству. Нет, ну кому еще может прийти в голову развешивать рядом чистые простыни и, например, безвременник? И хотя теперь здесь пусто, я до сих пор помню этот запах – влажного белья и отцветших трав. Помню, как мы отодвигали сохнущий заштопанный халат, пробираясь через узкое, без стекол оконце на крышу, и перед нами расстилался не полузаброшенный район, а вся будущая жизнь. И темное-темное, в крупных августовских звездах небо. Они срывались вниз спелыми ягодами, а мне по сути нечего было желать…
Мерлиновы ягодицы, я становлюсь сентиментальным…
«Стареешь, Люци...» - раздается над самым ухом.
«Сев?» - Я вздрагиваю и резко оборачиваюсь, не сразу понимая, что звучал этот голос в моей голове. Вот, значит, как это начинается… или заканчивается? Боггарт его знает…
- Инфламио!
Мне пришлось взять палочку Цисс, но я ведь обещал тебе.
Отсыревшее после дождей дерево плохо занимается, но волшебный огонь не гаснет. Последняя воля, да, Сев?
«Люц, я все понимаю, но не спорь со мной. Мне не нужно постоянное паломничество. С них станется устроить в моем доме музей. Я умру, и незачем сохранять эту развалюху. Наследников нет, и мне бы не хотелось, чтобы мои – любые – вещи попали в чужие руки. Не все здесь такое уж невинное… - Пауза. - А особенно, Люци, я не хочу, чтобы ты изводил себя, приходя сюда снова и снова… Пускай все сгорит, к боггартовой матери».
Вокруг становится жарко, и рыжие язычки пламени лижут старые доски. Ступени стонут под каблуками, и кажется, что лестница с чердака рухнет прямо подо мной. И от этого возвращается на миг ощущение детства, когда дух захватывало, стоило только выйти на балкон второго этажа в Мэноре и посмотреть вниз… Наверное, просто от жары закружилась голова.
И дверь твоей спальни недовольно скрипит петлями, как если бы я оторвал ее от чего-то важного. Более важного, чем мое скитание по дому. Тени по стенам с ужасными желтоватыми в цветочек обоями презрительно кривятся: «Уймись, Малфой, сделай все быстро и отправляйся хоть к черту лысому, хватит тут бродить. Надоел!»
Салазар Великий… Двери, тени… А больше никто с вами не разговаривает, мистер Малфой? Ах, как вы догадались? Я часто слышу голос друга, он недавно помер. Боюсь, мы вам помочь уже не сможем…
Ну, а с другой стороны, не все ли равно, в своем ли я уме? Кстати, интересно, если не в своем, тогда в чьем?.. Какое глупое выражение… Не могу же я быть в чьем-то уме. Значит, я до сих пор в своем. Бред, какой бред…
- Инфламио! - покосившийся шкаф, узкий, как посудный. И вряд ли полный, а, Сев? Раньше висящие там вещи едва замечались и уж точно не спасали ни локти, ни спину от сталкивания с тонкими стенками. А от запертой дверцы ощущение было, как в заколоченном гробу. Зато когда твоя так не вовремя вернувшаяся мама наконец выходила из комнаты, можно было с видом перенесшего тяжкие телесные и нравственные страдания заставить тебя сперва целовать каждый синяк, каждую ссадину, а потом потребовать массаж, разумеется, наложив перед этим шумопоглощающие чары.
- Инфламио! - Вспыхнули провисшие от времени занавески. Когда я просыпался у тебя, то всегда первым видел либо их, либо потрескавшийся, некогда белый потолок.
- Инф… - Кровать. И почему-то не поднимается рука. Вернее, очень даже поднимается, но… не правая, судорожно стискивающая волшебный кусок дерева, а левая – пальцы поглаживают жесткое покрывало, как зверушку, ногти подцепляют выбившуюся из прошитой строчки нитку. А под ним белое застиранное белье. Обычное, хлопчатобумажное, или как оно называется? Давно уже не крахмаленное и не слепящее белизной, как мэнорские простыни, и почему-то намного более уютное. Такое, что утром долго не хочется вставать. А в середине торчащая пружина, как раз там, где удобнее всего лежать, спихнув тебя к краю, или плотнее прижав к себе, когда зима и холодно. И Мерлин мой, отчаянно не поднимается рука.
- Инфламио! - Десять баллов Слизерину, мистер Малфой. А заклинание отчего-то попадает в тощую подушку.
- Инфламио! – стол.
И уйти. Нет, просто спуститься вниз, кашляя от дыма. Нет дыма без огня… Хорошо горит…
Подходить к каждой вещи и поджигать палочкой, как свечой. И от яркого пламени становится светло, как днем. Как в августовский полдень, когда от жары нечем дышать. Ну, а сейчас нечем дышать от дыма. Разница невелика, правда?
Книги… смог бы ты их сжечь, Сев? Вот я никогда не любил читать. Инфламио.
Запереть изнутри дверь заклинанием и ключом. От греха и соседей. Хотя какие у тебя соседи? И нам ли вспоминать о грехах?
«Пусть все сгорит, к боггартовой матери». Да, Сев. Пусть все сгорит.
- Я говорил тебе, что это кресло - самое удобное во всем доме?
End
|
